Соловьев В. Кант

Младший брат писателя Ф. М. Достоевского, отец гистолога Александра Достоевского.

Андрей Михайлович не был так близок с Фёдором, как старший брат, тоже писатель, Михаил, но был весьма дружен с ним. Они переписывались до конца жизни и Андрей Михайлович написал свои «Воспоминания» (которые впервые полностью были изданы в 1930 году) - бесценный и достоверный источник сведений о ранних годах великого писателя.Как и Фёдор Михайлович, Андрей также учился в пансионе Л. И. Чермака, намереваясь после 5-го класса поступить на математический факультет университета[где?], но по настоянию брата Михаила переехал в Петербург и пытался вслед за Фёдором (он и жил в это время у него на квартире) поступить в Главное инженерное училище, но сдать экзамен не сумел и поступил 6 декабря 1842 года в Училище гражданских инженеров (17 декабря 1842 года переименовано в Строительное училище). Учёбу Андрей Михайлович закончил в июне 1848 года первым воспитанником и был принят на службу в Департамент проектов и смет Главного управления путей сообщения и публичных зданий.23 апреля 1849 года Андрей арестовывается по известному делу Петрашевского вместо своего брата Михаила. Пока ошибка прояснилась, он 13 дней просидел в Петропавловской крепости (Михаил был арестован в мае). Главноуправляющий путями сообщения граф Клейнмихель, желая избавиться от архитектора с опальной фамилией, назначил Андрея Михайловича городским архитектором Елизаветграда.Андрей Грин Игрок Ф М Достоевский часть 1 16 июля 1850 года состоялась свадьба Андрея Михайловича с Домникой Ивановной Федорченко. У них было 2 сына и 2 дочери. В Елизаветграде Андрей Михайлович работал с октября 1849 года по июль 1858-го.С июля 1858 по май 1860 года служил архитектором в Симферополе, а затем переведён в Екатеринослав на должность губернского архитектора, где под его руководством в 1861 года было построено здание мужской классической гимназии и новый Гостиный двор на Большой Бульварной улице.4 августа 1865 года получил назначение на должность ярославского губернского архитектора. В Ярославль Достоевский прибыл 26 августа 1865 года, где и прослужил более двадцати пяти лет в различных должностях.

Младший брат писателя, архитектор, гражданский инженер, мемуарист. Дочь писателя отмечала в : «Семья Достоевских вела себя очень странно: вместо того чтобы гордиться тем, что их брат — гений, они в гораздо большей степени ненавидели его за его превосходство. Только дядя Андрей гордился литературным талантом старшего брата; но он жил в провинции и редко бывал в Петербурге».

6 июня 1862 г. Достоевский писал Андрею Михайловичу в Екатеринослав, извиняясь за долгое молчание: «...Не сердись же. Вспомни то, что мне все причины тебя любить и уважать и ни одной — забыть тебя. И потому молчанье мое прими хоть за скверное нерадение с моей стороны, но не сомневайся в том, что хоть я ленив, а все-таки люблю и уважаю тебя очень <...>. А ты сверх того доказал, что и любишь меня. Ты писал мне в Семипалатинск и даже помогал мне. Жена твоя тоже приветствовала меня как брата. Я этого не могу забыть. Верьте же оба, и ты и добрая, уважаемая мною жена твоя, что я вам предан и очень люблю, а главное, не сомневайся во мне и на будущее время».

Достоевский, конечно, и предположить не мог, что именно брату Андрею суждено будет оставить «Воспоминания» о нем, занимающие совершенно особое место в мемуарной литературе. Это абсолютно достоверный, по существу единственный рассказ о детстве Достоевского, основанный на тщательно проверенных фактах и на блестящей памяти младшего брата писателя (1-е издание «Воспоминаний» А.М. Достоевского под редакцией и с небольшой вступительной статьей его сына A.А. Достоевского в «Издательстве писателей» в Ленинграде, в Петербурге).

В 1837—1841 гг. Андрей Михайлович учится в пансионе в Москве, в конце 1841 г. приезжает в Петербург и пытается поступить, как и его старший брат, в Главное инженерное училище. И только лишь неудача на вступительных экзаменах заставила Андрея Михайловича поступить в 1842 г. в Училище гражданских инженеров, преобразованное вскоре в строительное, которое он и заканчивает в 1848 г. В июле 1848 г. Андрей Михайлович получил назначение в Департамент проектов Главного строительного управления в Петербурге. С октября 1849 г. по 1890 г. он работал архитектором в Елизаветграде, Симферополе, Екатеринославе, Ярославле, где спроектировал и построил ряд зданий (см.: Поташов И.Я. Академик И.А. Рыкачев (1840—1919). Ярославль, 1965). В 1890 г. Андрей Михайлович вышел в отставку и незадолго до смерти переселился в Петербург.

Свои мемуары Андрей Михайлович — провинциальный архитектор — разбил на квартиры — главы, и вся его книга представляет собой как бы большой дом, где каждая из глав в хронологическом порядке повествует о жизни семьи Достоевских и самого Андрея Михайловича. Жизнь в провинции, бесхитростные и тем еще более подкупающие рассказы о новых встречах в южных городах, удивительные по точности впечатления и наблюдения над самыми разными людьми, с которыми пришлось встречаться в течение многолетней безупречной службы. И здесь сказалась не только профессия инженера-строителя, требующая точности, аккуратности и тщательности. Вероятно, эти качества были изначально присущи Андрею Михайловичу. Во всяком случае, его родственники отмечали, что «точность и аккуратность были ему свойственны в высшей мере» и добавляли: «Очень вспыльчив, но отходчив. Горяч в разговорах и особенно в принципиальных спорах. Добрейший человек, бессребреник, идеалист. Сильно развитое чувство долга».

В воспоминаниях Андрея Михайловича проходит целый ряд колоритных фигур русской провинции второй половины девятнадцатого века. В предисловии к своим запискам автор справедливо отмечал, что «содержание их будет самое незатейливое, а именно описание моей скромной жизни», а присущие русскому интеллигенту скромность и чувство такта явно сказались и в такой фразе Андрея Михайловича: «Записки мои будут иметь интерес только для близких мне». Но даже провинциальные главы-квартиры , не имеющие непосредственного отношения к гениальному брату, сами по себе представляют и сегодня большой интерес для историков русской культуры. Однако, конечно, квартиры , целиком посвященные детству Достоевского, представляют самую главную, непреходящую ценность в воспоминаниях его брата. Больше нет никаких мемуарных источников, повествующих о той семейной обстановке, в которой вырастал будущий гений мировой литературы. Если учесть также, что Андрей Михайлович был всего на три с половиной года моложе Федора Михайловича, то, очевидно, можно говорить о сходстве их житейских интересов.

Воспоминания Андрея Михайловича — беспристрастный летописный рассказ, в котором автор выступает как бы со стороны, в роли объективного наблюдателя. Однако это сознательный прием мемуариста, помогающий ему воссоздать с необычайной тщательностью историко-литературный и историко-бытовой фон, с которым была так или иначе связана жизнь его великого брата. Данному приему Андрей Михайлович остался верен и в трагические минуты своей жизни, когда в апреле 1849 г. он был ошибочно арестован вместо другого старшего брата М.М. Достоевского и пробыл в Петропавловской крепости 13 дней. Автор воспоминаний оставляет подробное описание своего каземата, прекрасно понимая, что все это пригодится биографам его брата, тоже заключенного в это время в главную тюрьму российской столицы.

Андрей Михайлович тщательно реконструирует историю рода Достоевских, став, по существу, первым исследователем генеалогии своей фамилии, и указывает самым детальнейшим образом всех близких и дальних родственников отца и матери, прекрасно сознавая, что в жизни гения нет и не может быть мелочей, — всё необычайно нужно и важно. Например, уже после смерти писателя Андрей Михайлович дважды выступил в газете «Новое время» (1881. 8 февраля и 1 марта) с опровержением сведений о том, что его брат страдал с детских лет падучей болезнью.

Отличное знание Андреем Михайловичем всех произведений брата (об этом свидетельствуют многочисленные, очень важные для биографов Достоевского упоминания об отражении в этих произведениях реалий детства Достоевских, например, местность поединка Ставрогина и Гаганова в «Бесах» названа Брыково, а в был березовый лес Брыков) говорит о сходстве многих литературно-нравственных интересов Достоевского и его младшего брата.

Сближение Достоевского и Андрея Михайловича произошло после неожиданной смерти в 1864 г. их старшего брата . Во всей последующей переписке писателя можно найти только один отзыв, свидетельствующий о некоей обособленности его отношений с Андреем Михайловичем. В письме к своему другу, поэту А.Н. Майкову от 17 (29) сентября 1869 г. Достоевский указывал: «Брат Андрей Михайлович довольно в далеких со мной отношениях (хотя и без малейших неприятностей)».

Но ведь этот же текст можно понимать и в буквальном смысле: сам Достоевский в это время находился в Дрездене, а Андрей Михайлович далеко в России. Однако еще раньше, в письме к Андрею Михайловичу от 6 июня 1862 г. Достоевский дает удивительную по душевной щедрости характеристику своему младшему брату, вспоминая о встрече с ним 23 апреля 1849 г. в здании III отделения, куда были доставлены лица, арестованные по делу : «Я помню, дорогой ты мой, помню, когда мы встретились с тобой (последний раз, кажется) в знаменитой Белой Зале. Тебе только одно слово стоило сказать кому следует, и ты немедленно был бы освобожден как взятый по ошибке вместо старшего брата. Но ты послушался моих представлений и просьб: ты великодушно вникнул, что брат в стесненных обстоятельствах; что жена его только что родила и не оправилась еще от болезни, — вникнул в это и остался в тюрьме, чтоб дать брату приготовить к тому жену и по возможности обеспечить ее на отсутствие, может быть долгое: хоть он и знал тогда, что он прав и кончит тем, что его освободят, но когда и как обернется дело, он не мог предугадывать. А если так, если ты уж раз так поступил, так великодушно и честно, — стало быть, не мог и я забыть тебя и не вспомнить о тебе как о честном и добром человеке».

И хотя Андрей Михайлович признается в своих воспоминаниях, что «вовсе не играл роли брата Михаила и вовсе не знал об ошибочном аресте», но в данном случае это не имеет значения, ибо если Достоевский был уверен, что Андрей Михайлович мог совершить такой поступок, значит, он действительно был всегда уверен в нем, как в «честном и добром человеке».

Тесное сближение Достоевского и Андрея Михайловича и их семей происходит в 1870-е гг., особенно в редкие приезды провинциального архитектора в Петербург. Об одном из таких приездов и встрече с писателем вспоминает дочь А.М. Достоевского (встреча была в конце декабря 1875 — начале января 1876 г.): «...Дядя говорил: "Ты счастлив, брат. А мне уже не придется дожить до взрослых детей..." Еще много они говорили дружно, по-братски, и мне, сидя с ними, так было отрадно слышать их родственную беседу — это чувствовалось особенно потому, что они были наедине и изливали свою душу, особенно дядя, в своих мечтах, переживаниях; эта-то задушевность и трогала так, особенно меня, — я в первый раз была при свидании двух братьев, которых соединяла и любовь, и единодушие, уважение, которые высказывал мой папа к своему любимому и старшему брату. И всегда он к нему относился так любовно и с уважением; всегда восторгался его романами, читал их, ходя по комнатам (у нас не было закрытых дверей), и вот из гостиной в залу к окнам и опять к своему столу мирно ходил папа и читал...».

Эта встреча с Андреем Михайловичем и его семьей произвела на писателя такое большое впечатление, что 10 марта 1876 г. он пишет ему знаменательные и сокровенные слова: «...Я, голубчик брат, хотел бы тебе высказать, что с чрезвычайно радостным чувством смотрю на твою семью. Тебе одному, кажется, досталось с честью вести род наш: твое семейство примерное и образованное, а на детей твоих смотришь с отрадным чувством. По крайней мере семья твоя не выражает ординарного вида каждой среды и средины, а все члены ее имеют благородный вид выдающихся лучших людей. Заметь себе и проникнись тем, брат Андрей Михайлович, что идея непременного и высшего стремления в лучшие люди (в буквальном, самом высшем смысле слова) была основною идеей и отца и матери наших, несмотря на все уклонения. Ты эту самую идею в созданной тобою семье твоей выражаешь наиболее из всех Достоевских. Повторяю, вся семья твоя произвела на меня такое впечатление».

На протяжении всех воспоминаний Андрея Михайловича прослеживается мысль о великом значении творчества брата, и благоговение перед ним пронизывает все записки. Вдова писателя, имела полное право признаться А.М. Достоевскому: «...Не знаю, как благодарить Вас за Ваше теплое, сочувственное письмо, полученное мною после смерти Федора Михайловича. Большое Вам спасибо. Я знаю, что оно шло от искреннего сердца и что Вы сами горько жалеете бедного Федора Михайловича и нас, которые так много с ним потеряли...».

Андрей Михайлович спешил закончить свои воспоминания. Он ясно сознавал, какое огромное значение они будут иметь для всех биографов и почитателей таланта его гениального брата. (Часть своих воспоминаний Андрей Михайлович передал в 1883 г. профессору О.Ф. Миллеру для выпущенной им тогда первой биографии писателя). Андрей Михайлович закончил свои «Воспоминания» за два года до смерти.

Известны 17 писем Достоевского к брату и 2 письма Андрея Михайловича к писателю, опубликованных в его «Воспоминаниях».

чт, 07/03/2014 - 14:07 - Вячеслав Румянцев

«КРИТИКА ПРАКТИЧЕСКОГО РАЗУМА» (Kritik der praktischen Vernunft. Riga, 1788) - главное морально-философское сочинение Канта. Отправляясь от понятия универсального нравственного закона (категорического императива), впервые введенного в «Основоположении к метафизике нравов» (1785), Кант предлагает строго этическое обоснование умозрительных представлений, которые в заключительных разделах «Критики чистого разума» имели статус проблематических идей. Главное из них - представление о трансцендентальной свободе, или персональной свободе воли. Безусловность универсализируемых нравственных требований является неустранимой очевидностью морального сознания, сверхэмпирическим «фактом» чистого практического разума. Тот, кто не имеет этой очевидности, просто не принадлежит к числу нравственных существ. Но безусловность - это полная независимость от обстоятельств, «среды», естественного хода вещей, а значит, абсолютная, изначальная свобода самоопределения и выбора. Бесполезно искать доказательства этого морально-практического убеждения, бесполезно и пытаться подорвать его (напр., ссылками на неосуществимость наших добрых намерений, о которой свидетельствует опыт). Вера в реальность персональной свободы представляет собой общую для всех нравственных людей логическую необходимость. В «Критике чистого разума» главная задача состояла в том, чтобы очертить всеобщее и необходимое знание; в «Критике практического разума» она заключается в выявлении всеобщей и необходимой веры в свободу. Субъект этой веры воспринимает (умопостигает) себя как личность, изъятую из всякой природной (по Канту, это значит и социальной) детерминации. Он мысленно принадлежит тому запредельному, ноуменальному миру, где свободное волеизъявление выступает в качестве первоначала долгого ряда поступков и событий («причинность посредством свободы»). Этот основной пафос «Критики практического разума» был хорошо расслышан современниками Канта (Ф. Шиллером, Ф. Шлейермахером, молодым И. Г. Фихте, юным Гегелем). Во «второй критике» Канта они видели морально-философский манифест свободы. В сер. 19 в. это понимание было еще раз акцентировано неокантианцами: у Канта, писал В. Виндельбанд, «свобода есть тот последний принцип, к которому приходит анализ нравственной жизни» (От Канта до Ницше. М., 1998, с. 126).

Через всю «Критику практического разума» проходит тема необходимой корреляции свободного волеизъявления и нравственной самодисциплины. Только вполне добровольное деяние может быть признано нравственным в строгом смысле слова. И наоборот, только ориентация на законосообразное и общеобязательное сообщает человеческому поведению достоинство свободы. Никакой другой мотив его не обеспечивает.

С предельной последовательностью данный тезис проводится в кантовской критике евдемонизма («этики себялюбия»). Личное блаженство, счастье и благополучие - слишком проблематичные и зыбкие цели, чтобы служить основанием нравственности и свободы. Хотя стремление к ним можно признать от рождения свойственным каждому, они, по строгому счету; представляют собой лишь эмпирическую задачу, которая поставлена человеку его природой, но не имеет общезначимого рационального решения. Более того, человек, который всецело посвящает себя поискам личного счастья и благополучия (как если бы это было его долгом), неизбежно попадает во все большую зависимость от эмпирических обстоятельств (а это значит - и от властных инстанций, которые заведуют обстоятельствами).

Аргументы, выдвинутые Кантом против евдемонизма, сохраняют свою критическую силу в отношении всех попыток утилитарного и прагматического обоснования морали вплоть до новейших.

Глубинная оппозиция между эмансипирующим категорическим императивом и утилитарно-евдемонистическим расчетом находит экзотерическое выражение в резком противопоставлении долга и склонности. Оно проходит через весь текст «Критики практического разума» и превращает это сочинение в философскую декларацию ригоризма (кантовская этика в целом менее ригористична, чем данная «Критика»). Всякая примесь склонности, утверждает автор «Критики», портит чистоту нравственного мотива. Более того, подлинно нравственным поступком может считаться только такой, который не просто легален (сообразен долгу), но морален (т. е. совершается из одного лишь уважения к закону долга). Модели моральности соответствует понятие автономии (само-цельности, самозаконности нравственного поступка) и формальная трактовка категорического императива как «закона законосообразности».

Вместе с тем важно отметить, что даже в крайних выражениях ригоризма и формализма этика Канта не делается антиевдемонистической (аскетической) доктриной: «Различение принципа счастья и принципа нравственности не есть, однако, противопоставление их, и чистый практический разум не хочет, чтобы отказывались от притязаний на счастье; он только хочет, чтобы эти притязания не застили взор, коль скоро речь идет о долге» (Кант И. Соч. на нем. и рус. яз., т. 3,1997, с. 529). Стремление к счастью, поставленное под сомнение в аналитике нравственного сознания, вновь привлекается Кантом, когда дело доходит до теории добродетели и до разъяснения интегрального понятия всей его этики - понятия высшего блага. Под последним Кант разумеет моральный порядок, в основе которого лежит принцип заслуженного счастья. Такова конечная цель, к которой необходимо устремляется именно нравственно бескорыстная личность, отрешившаяся от мотивов себялюбия. Вселенский моральный порядок есть то, чего она не может не хотеть. Поскольку же порядок этот недостижим в границах природы, какой мы ее постигаем в опыте, нравственно развитый субъект не может мыслить себя иначе как вечно совершенствующимся членом сверхчувственного мира, устроенного благим и справедливым миродержцем. Бессмертие души и существование Бога осознаются им как условия возможности высшего блага. Это практические постулаты, которые этикотеология Канта добавляет к чисто этическому постулату свободы. «Критика чистого разума» очерчивала свободу воли, бессмертие души и существование Бога в качестве проблематических, регулятивных и трансцендентных идей. «Критика практического разума», хотя и не доказывает их теоретически (вопреки мнению большинства русских религиозных философов Кант не предлагает никакого нового доказательства бытия Бога), но сообщает им достоинство ассерторических, конститутивных и имманентных убеждений.

«Критика практического разума» открывается Предисловием, разъясняющим место этого произведения в общей структуре трансцендентально-критического учения. Далее следует Введение, трактующее понятие практического разума. Главная часть работы носит название «Учение чистого практического разума о началах». Она разделена на две книги. Первая («Аналитика чистого практического разума») представляет собой феноменологию морального сознания, ориентированную на этическое обоснование свободы. Вторая («Диалектика чистого практического разума») реализует этикотеологическую программу Канта. Краткая вторая часть работы («Учение о методе чистого практического разума») имеет дидактический характер: Кант разъясняет здесь установки и приемы «истинного [морального] просвещения». Заключение «Критики» развертывает знаменитый девиз Канта: «Звездное небо надо мной и моральный закон во мне». «Звездное небо» (объект изумления) напоминает человеку о его тварном ничтожестве перед безбрежной, детерминистски равнодушной природой («вселенной Паскаля»); «моральный закон» (объект уважения) возвышает его над природой и свидетельствует о персональной причастности к сверхчувственному миру. Социальный герой «Критики практического разума» - «простой, скромный гражданин, наделенный честностью характера». Главная иллюстрация строго нравственного поступка - отказ от лжесвидетельства (даже под угрозой крайних бедствий и смерти).

В обшей структуре трансцендентально-практического учения «Критика практического разума» занимает положение «посредующего звена» между «Критикой чистого разума» и «Критикой способности суждения». Однако действительный смысловой потенциал этого произведения куда более значителен: формалистическая акцентировка категорического императива открывает путь к принципиально новому осмыслению правового закона (статья «О поговорке...», 1792, и первая часть «Метафизики нравов», 1798); учение о постулатах чистого практического разума образует фундамент оригинальной философии религии («Религия в пределах только разума», 1795). Русский перевод Н. Смирнова(1879), Н. М. Соколова(1897).

Э. Ю. Соловьев

Новая философская энциклопедия. В четырех томах. / Ин-т философии РАН. Научно-ред. совет: В.С. Степин, А.А. Гусейнов, Г.Ю. Семигин. М., Мысль, 2010, т. II, Е – М, с. 324-325.

Литература:

Скрипник А. П. Категорический императив И. Канта. М., 1973; Мальтер Р. К истории возникновения «Основоположения к метафизике нравов» и «Критики практического разума». - В кн.: Кант И. Соч. на нем. и рус. яз., т. 3. М., 1997, с. 7-18; Соловьев Э. Ю. К истории русских переводов основных морально-философских сочинений Канта. - Там же, с. 19-35; Cohen Н. Kants Begrundung der Ethik. В., 1910; Strange К. Die Ethik Kants. Zur Einfuhrung in die Kritik der praktischen Vernunft. Lpz., 1929: Paton H.J. The Categorical Imperative. A Study in Kant"s Moral Philosophy. L., 1947; BittnerR., Cramer K. (Hrsg.) Materiallen zu Kants «Kritik der praktischen Vernunft». Fr./M., 1975. См. также лит. к ст. Кант.

Проблем этики Соловьев касался во многих работах. Специально нравственной философии посвящено исследование «Оправдание добра». Если в более ранних работах он подчеркивал зависимость этики от религиозной метафизики, то теперь настаивает на автономности этики, поскольку, «создавая нравственную философию, разум только развивает, на почве опыта, изначала присущую ему идею добра».

Но все же философия нравственности не может быть полностью отделена от метафизики и религии – в этом его идея богочеловечества проявляется, как действительность сверхчеловеческого добра.

Соловьев критикует кантовскую этику за субъективизм. Кант обосновывает этические ценности на основе практического разума – Бога, свободе воли и бессмертии души, являющиеся предметами разумной веры. Но Соловьев считает, что у Канта они выводятся из нравственности, а сама нравственность оказывается обусловленной Богом и бессмертной душой.

Критикует и нравственный субъективизм Толстого, имморализм Ницше. Наиболее яростно критикует попытку Ницше заменить христианскую нравственность языческим культом силы и красоты. С. считал, что христианство не отрицает ни силы, ни красоты, но у него они нераздельны с добром.

В «Оправданини добра» Соловьев анализирует чувства – стыд, жалость, благочестие, благоговения, которые есть естественные корни нравственности. Человек стыдится своей низшей природы. Жалость испытывает ко всем живым существам – это корень социальных связей. Благоговение – перед высшим началом – корень религии.

Право – это низший предел и минимум нравственности, для реализации которого нужно принуждение. Право – внешние поступки, нравственность – внутреннее существование в сердце. Но между юридическими законами и нравственностью нет противоречия.

Что касается эстетики, тема красоты пронизывает все его творчество. Сближает философскую интуицию с художественным творчеством, в котором усматривает родство с мистическим опытом. Он считает искусство «силою, просветляющей и перерождающей весь человеческий мир». В статье «Общий смысл искусства» он видит задачу искусства «не в повторении, а в продолжении того художественного дела, которое начато природой».

Высшая цель искусства – теургия, то есть претворение физической действительности в идеальную, преображенную телесность.

Эстетика Соловьева связана с его софиологией, с учением об эросе, которому посвящен трактат «Смысл любви».

София – центр теокосмического процесса. Природа двойственна – вечноженственное начало в Боге, мировая душа, тело Христово, идеальное человечество. С другой стороны, единящее начало тварного мира, живая душа всех единичных тварных существ, «первообразное человечество».

Фактически он призначал в этой идее, что зло и хаос в мире – от Бога.

Потом он стал говорить, что София с одной стороны, мировая душа – с другой (и она – источник зла). Но в итоге не избегает сближения. Он отделяет ее от хаоса, но называет матерью внебожественного хаоса.

Вы также можете найти интересующую информацию в научном поисковике Otvety.Online. Воспользуйтесь формой поиска:

Еще по теме 33. Этические и эстетические воззрения В.С. Соловьева:

1. 24. Методология познания И.Канта. «Критика чистого разума». Этические воззрения И. Канта. «Критика практического разума». И. Кант об эстетическом вкусе как способности суждения
2. 12. Характерные черты этических воззрений Средневековья.
3. 4.Понятия эстетической культуры, эстетического опыта, эстетического сознания (на примерах архитектуры).
4. 36. Формирование эстетической культуры учащихся: эстетика детской жизни, эстетическое восприятие природы, искусство в эстетическом развитии личности.